Зависнув на последней странице, пустом листе последней из "игр Густава", я почувствовала себя физически плохо. Как будто надо мной совершили насилие, жестокое, неоправданное. Избили, надругались. Что на это сказал бы Янн Мартел? Он сказал бы: "Хорошо".

Что такое Холокост сейчас? Какой-то ужас из не такого далекого прошлого, непонятный, темный, жуткий. Не многие любопытствующие возьмутся за тома исторических исследований и старые архивы. Мы нынешние мало что знаем о Холокосте; какие-то отрывочные сведения, какие-то страшилки, какие-то обсуждения. Янн Мартел же утверждает, что, дабы не забыть о событии, нужно "нормализовать" наше отношение к нему. Позволить нынешней жизни обвить его, как плющом, литературой и искусством. Позволить себе говорить о Холокосте в художественном ключе, переосмысливать его художественно - вот чего хочет Мартел. Мы уже можем спокойно говорить о Второй мировой войне, читаем о ней книги, видим фильмы, позволяем себе отстаивать такие разные точки зрения на войну как историческое событие. Но Холокост стоит вне этого. Это настолько извращенное, настолько изуверское явление, что говорить о нем трудно, но говорить надо, считает Мартел, поскольку в противном случае это означает забыть.

"Беатриче и Вергилий" в качестве абсолютно аллюзионного, реминисцентного описания Холокоста бьет прямо в цель, в солнечное сплетение. Нью-Йорк Таймс сочли роман неподобающим, Сатердэй Ивнинг Пост - отвратительным. Эти эпитеты, очевидно, больше подходят для описания самого Холокоста, тем самым делая комплимент автору романа. На это Янн Мартел, наверное, сказал: "Хорошо".